Гуси, гуси… Повесть о былом, или 100 лет назад - Евгений Пекки

– Едрёная штука, – выдавил он, – закусить бы.

Тут же рот ему заткнули поцелуем, да так, что он чуть не задохнулся. Когда Елизавета, наконец, отстранилась, он всё ещё стоял, слегка обалделый.

Сквозь звон, начавшийся в ушах, услыхал:

– Хороша ли такая закуска?

– С ума сойти можно, – выдавил из себя Дмитрий.

Голова слегка кружилась, его начинало охватывать чувство блаженства.

– Какую пластинку поставить?

– Всё равно.

– Ну, тогда эту, – и через минуту в комнате зазвучали ритмичные, отрывистые звуки…

– Что это?

– Аргентинское танго, танец такой.

– Это где такое танцуют?

– Раньше в Аргентине танцевали, а теперь и в Североамериканских штатах, и в Европе, да и в Петербурге тоже. Хочешь, попробуем? – И, не дождавшись ответа, встала к нему вплотную. Заглянула в его синие глаза своими тёмными, как ночь. – Шаги нужно делать небольшие, скользящие. Через четыре шага – два делаешь на цыпочках, и вместе делаем поворот, – учила бывшая бестужевка, – при этом ты должен смотреть на меня.

Митяй краснел и топтался на месте, не сводя глаз с заветной ложбинки, внутри которой поблёскивал на цепочке золотой крестик. Неожиданно возникшее желание всё больше овладевало им.

– Вы меня простите. Не выходит у меня, у нас так не танцуют.

– Бог простит, а я тебе делаю замечание. Опять меня на «вы» назвал. Мы же пили за это, а ты всё забыл. Будешь наказан, но, видно, придётся ещё раз выпить на брудершафт.

– На что?

– На брудершафт, это немецкое слово. Означает, что мы друзья, и будем говорить друг другу только «ты». Скажи: «Лиза»…

При этом коньяк из гранёной бутылки, казалось, сам льётся в рюмку.

– Лиза, – как заговорённый, пробормотал Митяй.

Они опять обвили правые руки с рюмками и уже с чувством выпили ароматную жидкость. Она взяла из вазочки сладкую помадку и всунула ему в рот, а потом запечатала его своим жгучим поцелуем.

– Эй, Дмитрий, да ты целоваться-то толком не умеешь, – улыбнулась она с ехидцей. – Да не дуйся ты. Давай научу, сам потом благодарить будешь. Согласен?

Митяй, у которого голова кружилась всё больше, только утвердительно мотнул ею.

– Да поставь ты рюмку на стол, – уже нетерпеливо прошептала женщина, как ему уже казалось, завораживающей красоты.

Елизавета прильнула к нему и, притянув его кудрявую голову, впилась долгим поцелуем. Он ощутил умелые губы женщины, которая почувствовала в нём настоящего мужика.

– Лиза, да что же это? – бормотал Митяй, шаря руками по её пеньюару.

– Ты что, Митенька, ещё женщины не пробовал? – догадливо поинтересовалась его сердечная наставница.

– Нет, – помотал головой он.

– Господи, а ещё жениться собирается. Ничего, это беда поправимая, – шептала она. – Выпей ещё полрюмки. Клянись, что не скажешь никому. Целуй крест, – и она подалась к нему всей грудью.

Пеньюар, казалось, сам распахнулся… Он припал губами к крестику.

Когда он очнулся, понял, что лежит, утопая в перине, в незнакомой комнате, а рядом бесстыдно раскинулась женщина.

– Господи, – перекрестился он, – прости грехи наши тяжкие.

– Правильно, – засмеялась ещё недавно вожделенная женщина, – не согрешишь – не покаешься, а не покаешься – не спасёшься. Так что, не горюй.

Митяй вскочил с кровати, сверкающей при свете свечи никелированными шарами, сопя, судорожно натягивал на себя исподнее и домотканые полосатые штаны. Сейчас ему было стыдно смотреть в ту сторону, где лежала, разглядывая его, матёрая черноволосая красавица, опершись на одну руку.

– А ты ученик способный. Давно мою лужайку никто не пахал, а чтоб три раза подряд, без передыху, это мне удача выпала. Прям, как конь племенной. Ох, бабы тебя любить будут…

– Зачем мне бабы? Я хочу, чтоб Манечка меня любила.

– Что ж, – усмехнулась Комариха, – и Манечка скоро бабой будет, и любить тебя будет, и проклинать, а ты меня теперь век не забудешь. Ведь женщина, с которой мужиком стал – не забудется никогда.

Митяй наскоро оделся, определив по стучащим в горнице ходикам, что прошло уже больше четырёх часов, как он переступил порог этого дома.

Колечко на память

Самые разные чувства переполняли Дмитрия Кирсанова. Одновременно – жгучий стыд за нарушенный уговор и жалость к Манечке, которая, ни о чём не догадываясь, вышивает ему свадебную рубашку. Был ещё восторг от познанной впервые женщины, да, ему казалось, такой роскошной, что и в столице многие позавидовали бы. Одно он понимал точно: нужно убираться отсюда как можно скорее. Уже в сенях его настигла в наспех наброшенном пеньюаре Елизавета Апполинарьевна.

– Погоди, Митя. Не попрощался даже. Возьми, вот, – и она что-то вложила в его ладонь.

– Что это? – поднёс он маленький предмет к глазам, при свете свечи, которую, в дрожащей от холода руке, держала простоволосая женщина. В его пальцах маленькими вспышками сверкал голубовато-розовый камень в небольшом перстеньке.

– Это для Манечки, – скороговоркой, задыхаясь от волнения, говорила она. – не нужно денег. Ради бога возьми, не отказывайся. Я виновата перед ней сильно. Это драгоценный камень, александрит называется. Это мой ей подарок, – грудь её судорожно вздымалась.

– А может, ей не подойдёт? – оторопело спросил Митяй.

– Подойдёт. Я её пальчики помню. А нет, колечко разруби, нажмёшь, оно по размеру и сойдётся. Ну, иди уже, – и впилась долгим поцелуем ему в губы, дрожа всем телом.

Митяй с кольцом, зажатым в кулаке, выскочил во двор, где, переминаясь с ноги на ногу, вся покрытая инеем стояла, пофыркивая, Краля. Он сунул колечко в карман, взял её под уздцы и повёл к воротам, приоткрыл их, но не настежь. В образовавшийся проём вывел лошадь за ворота и тихо прикрыл створки за собой. Когда он сел в сани, скомандовав: «Ну, пошла!» – на него обрушился удар кнута, а лошадь, судя по тому, как отпрянула назад, была крепко схвачена за недоуздок.

– Ах, сволочи, ну, попомните меня! Грабить вздумали?..

Зимняя темень не позволяла, после света избы, толком рассмотреть противника. Он выпрыгнул из саней и тут же получил ещё три жгучих удара по спине и плечам. Наконец Митяй разглядел широкоплечего мужика, державшего левой рукой его лошадь, а правой кнут, и замахнулся, чтобы кулаком ударить варнака по голове. Но удар сзади, по ногам, где тулупчик их не закрывал, обрушился на него вместе со свистом кнута. Боль так обожгла, что было уже не до обидчика. Даже слёзы брызнули из глаз, и он невольно присел.

– Что ж вы делаете, душегубы? – сквозь слёзы крикнул он и повалился на снег от толчка ногой того, что держал лошадь.

– Это мы хотим спросить, что же ты, подлец, делаешь?

С изумлением узнал он голос старшего брата Григория.

– Гриша, ты? А там кто, Иван? Да за что ж вы меня так? Бьёте, как конокрада.

– Не был бы ты братом, покалечить бы надо. Скажи спасибо, у невесты братьёв нет. Они бы точно так и сделали.

С этим словами оба старших брата сели в сани.

– Залезай, чтоб через всю деревню не бежать.

Митяй, с трясущимися после избиения ногами и руками, рухнул в сани, и они понеслись домой, к Кирсановым. Ворота были открыты, видно, их ждали. Лошадь влетела во двор без остановки. Братья вылезли из саней, вытащили Митяя и, слегка встряхнув, поволокли в избу, так что он едва успевал переступать ногами. В избе ждала их Евдокся.

– Что, привезли паршивца? – спросила она, хотя он и так, покачиваясь, стоял перед ней.

– Поймали ходока, где ты и предполагала.

– Что, Митенька, – грозно спросила мать, – ещё жениться не успел, уже налево потянуло?

– Быль молодцу не в укор, – буркнул Митяй и тут же получил от матери оплеуху.

– Ты о невесте подумал? А обо мне подумал? Ты до рукобитья мог по деревне ходить и девок портить. А слово дал, не смей! Ты, что же, хочешь, чтобы мне, старухе, ворота дёгтем вымазали, как потаскухе?

– Такого ещё в деревне не было.

– А я и не хочу, чтоб было. Ещё раз узнаю – ноги переломаем мерзавцу.

– А что же дядя Вася Анучин, Егоркин отец? Он, говорят, не одну вдовушку утешил.

– Он уж женат был десять лет, а не так вот, перед свадьбой, слово нарушил, да у жены по женской части была болезнь. А потом, не хотела говорить, да скажу. Ты знаешь, что он не своей смертью помер?

– Откуда же мне знать?

– Вот и не болтай. У нас, знаешь, обычай какой? Потянуло на бл..ей, так отведай-ка плетей. Его, было дело, женин брат вместе со старшим сыном прихватили за околицей, когда он от зазнобы своей на рассвете возвращался. Колами ему всё нутро отбили. Он неделю кровью харкал, после ещё полгода пожил, сердешный, да и преставился. Царство ему небесное, прости, Господи, грехи наши тяжкие, – перекрестилась Евдокся. – А ты чего к Комарихе попёрся? Сегодня вечерки не было у неё.

– Граммофон помог ей привезти, и она обещала колечко продать. Я искал для Манечки.